«Что-то великое?»

Непроизвольная мысль, каприз нынешнего настроения. Сержант понимал, как важно ему сейчас крепко держаться за свой гнев. Именно гнев не давал ему предаться отчаянию. Именно гнев отгонял прочь темные мысли о сгинувшем величии. Но что-то в этом астероидном поясе притягивало внимание Гальбы. Воин пристально всматривался в обломки. Здесь определенно раньше что-то было. Было и погибло.

Но как?

Справа виднелся грязно-коричневый шар планеты Гея, которая двигалась по странной орбите, под крутым углом к плоскости эклиптики. Она пересекала орбиту Киликса, следующей планеты системы, и на определенном этапе своего годичного цикла слегка выходила за пределы астероидного пояса. Впрочем, не сейчас. Вся ее поверхность была испещрена кратерами, а верхние слои атмосферы переполняла пыль от недавнего удара. В мозгу Гальбы промелькнула мысль о планетарном столкновении, но он тут же ее отмел. Гея походила скорее на большую луну. Возможно, она когда-то ею и была, а на свой диковинный путь сошла после гибели родительской планеты.

Здесь явно произошел катаклизм, но какой именно и что он разрушил, оставалось загадкой. Сам того не желая, Гальба ощутил соблазн увидеть знамение в этих обломках, усеявших путь к Пандораксу. Он прогнал манящее чувство, ибо оно опасно граничило с суевериями, потакание которым означало предательство всего, за что он боролся. Довольно уже предательств.

«Хочешь урок? — спросил он самого себя. — Тогда запоминай: то, что здесь было, разбито, но все еще опасно».

— Есть вести от наших братьев? — спросил Аттик.

— Астропатический хор ни о чем не докладывал, — отозвался Авл.

В этот момент открылась дверь на мостик. Вошли два воина, и ни один из них не относился к Железным Рукам. Доспех первого был окрашен в темно-зеленый цвет Саламандр. Кхи’дем, сержант. Другой носил иссиня-черный с белым — цвета Гвардии Ворона. Инах Птерон, ветеран. С их приходом атмосфера на мостике моментально изменилась. К ярости, смятению и скорби примешались раздражение и неприязнь.

Аттик повернул голову. Движение вышло настолько холодным, словно он наставил болтер на двух космодесантников.

— В чем дело? — бросил командир «Веритас феррум».

Ониксовое лицо Кхи’дема, казалось, потемнело еще больше.

— То же самое мы хотели спросить у вас, капитан, — сказал Саламандра. — Для чего мы здесь?

Аттик выждал несколько секунд, прежде чем выдать ответ, преисполненный гнева:

— Ваше звание не дает вам права меня о чем-либо спрашивать, сержант.

— Я говорю от имени Восемнадцатого легиона на этом корабле, — возразил Кхи’дем, мягко, но настойчиво, — как и ветеран Птерон от имени Девятнадцатого легиона. И у нас есть право знать о дальнейших планах ведения войны.

— Легионов? — переспросил Аттик. Одно-единственное слово прозвучало мрачно, зловеще. Бионическая гортань капитана могла передавать различные интонации, а потому с отказом от естественных голосовых связок речь Аттика практически не изменилась. Однако сейчас в ней слышались жутковатые нотки, словно командир «Веритас феррум» пытался подражать самому себе, и у него это плохо получалось.

— Легионов, — повторил он. — Да вас вместе и на дюжину едва наберется. А это…

— Капитан, — Гальба рискнул вмешаться, понимая, что следующие слова командира обратно будет не вернуть, — с вашего разрешения.

— Да, сержант? — Аттик ответил без промедления, но в его словах было куда меньше яда, словно он сам хотел, чтобы его остановили.

— Я мог бы ответить на вопрос наших братьев.

Аттик смерил его долгим взглядом.

— Только не здесь, — наконец сказал командир. Он старался говорить тихо и ровно, но в его голосе слышался едва сдерживаемый гнев.

Гальба кивнул. Кхи’дему и Птерону он сказал:

— Пройдетесь со мной?

К его облегчению, оба молча последовали за ним.

Гальба вышел с мостика и двинулся по коридорам из железа и гранита, направляясь к баракам, где было достаточно просторно. Даже слишком просторно.

— Хотите запереть нас где-нибудь подальше? — поинтересовался Гвардеец Ворона.

Гальба покачал головой.

— Хочу сохранить мир.

— Я заметил, — произнес Кхи’дем. — Вы прервали своего капитана. Что он собирался сказать?

— Мне неведомы его мысли.

— Полагаю, — взял слово Птерон, — то, что больше нет легионов, одни лишь жалкие останки.

Гальба вздрогнул от высказанной вслух правды.

— Но ведь так и есть, — сказал он. Так и есть. Самих Железных Рук на «Веритас феррум» осталось всего несколько сотен, а не тысяч, как раньше — лишь тень их былой силы.

— Ваша искренность делает вам честь, — заметил Птерон. — Но мы по-прежнему хотим ответов.

Гальба отстранился от собственной злобы.

— Вы получите их, когда мы сами поймем, что отвечать.

— Значит, плана нет?

— Мы здесь для того, чтобы это выяснить.

Птерон вздохнул.

— Неужели мы настолько вашему капитану поперек горла, что он не удосужился сказать нам хотя бы это?

Гальба задумался над тем, как дальше следует вести этот разговор. Никакого легкого пути не было. Дипломатичного — тоже, хотя сержант и понимал, что даже существуй таковой, он бы все равно не захотел ему следовать. Достаточно уже того, что он вынес этот разговор за пределы мостика. Чем дальше от командного трона, тем меньше шансов спровоцировать непоправимое насилие.

— Капитан Аттик, — сказал наконец сержант, — не склонен делиться оперативной информацией.

— Со всеми или только с нами?

Рубикон пройден. Отступать больше некуда.

— С вами.

— Почему? — напрямую спросил Саламандра.

— Из-за Исствана V.

Они хотели знать? Чудно. Пусть знают. Он выскажет им все.

Гальба остановился и повернулся лицом к спутникам.

— В чем дело? — спросил Кхи’дем. — Всех нас там постигла трагедия.

— Вы отвернулись от нашего примарха.

— Атака Ферруса Мануса была безумием, — ответил Кхи’дем. — Мы точно так же можем сказать, что это он бросил нас.

— Он вынудил Хоруса отступать. Мы могли одним решающим ударом покончить с этой войной.

Кхи’дем медленно покачал головой.

— Он попал в ловушку, как и все мы. Но он ринулся дальше прямо в сети и сделал все только хуже.

— Вместе трем легионам хватило бы сил, — настаивал Гальба.

— Даже если бы Манус остался, — взял слово Птерон — он говорил без злобы, печально и удивительно мягко, — неужели вы думаете, что мы смогли бы отбить зону высадки у четырех свежих армий?

Гальба хотел ответить утвердительно. Он хотел настоять, что победа была бы возможна.

— Три легиона, да, но против восьми, — сказал Кхи’дем прежде, чем Гальба успел ответить. — И эти три оказались между молотом и наковальней. Другого исхода быть не могло. Лишь предательство несет в себе бесчестье.

Суровая логика сержанта Саламандр была неоспорима, но Гальбе этого было мало. Гнев отравлял его кровь — гнев, что разделял с ним каждый воин Железных Рук. Гнев столь великий, как трагедия, постигшая Империум, и столь многогранный, что никакой констатацией действительности его не унять. Кхи’дем опирался на факты, но легче от этого не становилось. Бессилие сводило с ума и пуще прежнего разжигало ярость, которую невозможно было удержать внутри. Гальба понимал, что сын Вулкана прав. Гвардия Ворона и Саламандры умылись кровью на первых этапах сражения и благоразумно хотели дождаться подкреплений в зоне высадки. Но Феррус Манус уже сцепился в жестоком бою с силами Хоруса. Нестерпимо больно делалось от одной мысли, что при поддержке двух других легионов его удару могло хватить мощи, чтобы сокрушить планы Магистра войны. И дело не в тактике и не в стратегии, а в принципе: Железные Руки воззвали к помощи своих братских легионов и получили отказ. И теперь, потерпев поражение и потеряв примарха, как еще им воспринимать этот отказ, если не как форму предательства?

Лишь одно не давало Гальбе прямо сейчас наброситься на стоявших перед ним воинов. Это была ненависть к самому себе — оборотная сторона снедавшего его гнева. Железные Руки потерпели неудачу, и за это они никогда не смогут себя простить. Они столкнулись с самым важным испытанием за всю свою историю и в решающий момент оказались бессильны. А какое может быть оправдание слабости? Гальба страстно желал предать свою немощную плоть забвению, заменить ее безотказной механикой и своими руками раздавить черепа всех предателей до последнего. Он прекрасно осознавал это желание, ровно как и его природу. И тщетность. Он понимал, что смотрит на мир сквозь призму самоистязания, и поэтому не шел на поводу у своих порывов. Он заставлял себя выждать хотя бы один удар первичного сердца прежде, чем что-либо отвечать. Он заставлял себя думать.